- Убирайтесь вон! – опомнилась Елена.

Арон усмехнулся, встал и пошел было к двери, но вдруг резко повернулся, схватил Елену за плечи и прижал к стене. Его черные, горящие неведомым пламенем глаза оказались радом с ее глазами, прозрачно-голубыми.

- Дура! – прорычал он и, причиняя ей боль, впился губами в ее губы. Она пыталась сопротивляться, но силы были слишком неравными. – Вы все обречены. И ты, и твой муж, и твоя дочь. Я хочу тебя спасти. Я тебя полюбил, как только увидел. И мне плевать на твоего Бога, на твою церковь, на все. Я знаю, вы, христиане, хотите быть мучениками. Но, может, твоя дочь не хочет быть мученицей. Подумай о ней. Подумай! И соглашайся. Ты ничего не можешь изменить. Если скажешь мужу хоть слово и он попытается скрыться, его все равно найдут, но тебя расстреляют первой.

И он снова стал целовать ее, все крепче и крепче прижимая к себе.

- Скажи «да»! – настаивал он.

И Елена сдалась.

Вечером, когда Константин вернулся с работы, она, не глядя ему в глаза, сказала, что уходит от него. К соседу. Что они давно друг друга любят. И что Глафира – его дочь.

Елена ожидала чего угодно: упреков, криков – но только не ледяного молчания. Константин сел на кровать, сложил руки на груди и тяжелым неподвижным взглядом следил, как она собирает вещи.

«Я делаю это ради Фирочки», - твердила про себя Елена.

Не прошло и нескольких дней, как ее брак с Константином остался в прошлом. Она стала Еленой Михайловной Зильберштейн. Арон официально удочерил Глафиру, девочку записали еврейкой и дали ей новое имя – Эсфирь, чтобы не нужно было привыкать к новому сокращению.

Константин с Еленой не разговаривал. Старался уходить пораньше и приходить попозже – как раньше Арон. Сталкиваясь с кем-нибудь из них в коридоре или на кухне, молча отворачивался.

«Ничего, потерпи еще несколько дней», - успокаивал Елену Арон.

Сжав зубы, она терпела, хотя и с большим трудом. «Скорей бы!» – стучало в голове, когда Константин встречался ей в коридоре. Невыносимо было смотреть на него, любимого, которого она предала. Невыносимо было знать, что ему осталось жить совсем немного, - знать и молчать. Ведь он мог хотя бы по-христиански подготовиться к смерти, если не оставалось ничего другого. Но страх, липкий, животный страх, был сильнее любви и совести. Страх за себя – чего там скрывать! – и потом уже за дочь. Арон был ей неприятен, но страх побеждал и это чувство.

Константина забрали ночью, через две недели. Арон участвовал в аресте, Елена сидела на постели, накинув шаль поверх сорочки, и тихо плакала. Выйти в прихожую и увидеть бывшего мужа в последний раз она не решилась.

Они заняли четвертую освободившуюся комнату. Последняя оставшаяся соседка, пожилая уборщица Катя, которая жила с хромой дочкой Феней, демонстративно не замечала Елену, хотя раньше была к ней очень приветлива. Целыми днями Елена неподвижно сидела в одной из комнат – той, которая раньше принадлежала Константину. И даже плач дочки не сразу мог вывести ее из оцепенения.

Однажды к ней зашла одна из подружек по клиросу и сказала, что дядя просит ее зайти. За те месяцы, которые прошли со страшного дня, безжалостно перечеркнувшего ее жизнь, Елена ни разу не была в церкви, словно считая себя нечистой.

Дядя был болен, лежал в постели. Елена робко присела на шаткий табурет.

- Там, на столе, письмо от Кости, - заходясь кашлем, сказал старый дьякон. – Возьми, прочти.

- Что?! – прошептала Елена и потеряла сознание.

Оказалось, что Константина, не обвиняя ни в чем серьезном, просто выслали из Петрограда как «потенциальный контрреволюционный элемент». Местом жительства ему определили село Терса под Саратовом, запретив выезжать оттуда. Он писал, что устроился вполне сносно, нашел работу, спрашивал, не слышно ли чего о Елене и дочке.

Захлебываясь слезами, она рассказала дяде о том, как все произошло.

- Не зря ведь Костя ему не доверял, - твердила она. – Ведь он…

- Подлость и предательство, Лена, вне профессии, народности и вероисповедания, - резко перебил ее дядя. – Думаю, ты поняла, что я имею в виду. Но Господь милостив, все еще можно исправить.

Ничего исправлять Елена не стала. Страх оказался сильнее. А еще – комфорт и достаток, которые затягивали, как тина – теплая, вязкая и дремотная…

* * *

Света замолчала, глядя в окно.

- И что было дальше? – не вытерпел Никита.

- Дальше? Смотри, уже почти приехали. Сейчас направо. Дальше у них родился дедушка Изя. Он с рождения очень тяжело болен. Какая-то редкая нервная болезнь. Ничего-ничего, а потом вдруг ни с того ни с сего страшные боли и судороги во всем теле. Жена его умерла молодой, всего тридцать шесть лет было. У них двое детей – Андрей и Анна. У дяди Андрея сын Вадим, он учится в Англии, но должен, вроде, приехать. А у тети Ани дочь Галя. Так, теперь сразу за мостом направо и вдоль речки.

- А твоя бабушка, она знала обо всей этой истории?

- Узнала, но уже взрослой, когда Арон Моисеевич умер. Ей тогда уже около тридцати было. Дед Изя узнал гораздо раньше, мать ему рассказала по секрету. А потом уже от него узнала тетя Женя. И все остальные. Бабушка очень тяжело все пережила, она-то Арона Моисеевича любила, считала родным отцом. А прабабушка Лена так его и не простила, хотя прожила с ним столько лет. Говорят, когда тетя Женя назвала сына Костей, с бабой Фирой просто истерика приключилась, она с ними даже разговаривать не хотела. Вон там видишь часовню на пригорке? От нее до дома ровно полкилометра. И знаешь, Кит, что самое интересное?

- Что? – Никита с интересом взглянул на Свету и тут же перевел взгляд обратно на узкую пыльную дорогу, бегущую по-над речкой, пересохшей до размеров ручья.

- Баба Фира в чем-то повторила судьбу матери. Ее первый муж, кстати, родственник Арона Моисеевича, был очень крупной торговой шишкой, вроде, замминистра или наркома – как там это раньше называлось? Они тогда в Москве жили, у них было две дочки – тетя Женя и тетя Настя, она уже умерла. Так вот муж этот ее нахапал столько, что даже завели уголовное дело. И что ты думаешь, баба Фира как-то уговорила его фиктивно развестись. Мол, если посадят, то хоть имущество не конфискуют. А может, он ее уговорил, точно не знаю. Даже из квартиры выписался. А когда его посадили на пятнадцать лет, она ему даже не написала ни разу. И через год выскочила замуж за деда Федю. Очень богатого и на пять лет моложе ее. И у них было еще трое детей – дядя Валера, тетя Зоя и папа. А когда дедушку после инсульта парализовало, бабушка спихнула его в интернат для хроников. И даже не навещала. Ему, конечно, сиделка нужна была, уход постоянный, но при ее-то деньжищах это и дома можно было организовать. Тетя Зоя и папа предлагали его к себе забрать, но она уперлась, как баран.

- Да-а, приятная у тебя бабушка, нечего сказать, - покачал головой Никита, притормаживая, чтобы не влететь в огромную яму на месте высохшей лужи. – Ты уж извини, но она мне еще тогда, на свадьбе, не слишком понравилась.